Для Атоса - это слишком много, а для графа де ля Фер - слишком мало
Фанфик даже не столько по мифам, сколько по книге Рейвен Кальдера "Книга йотунов: работа с великанами Северной традиции" (перевод Анны Блейз), написанной, в свою очередь, на основании свидетельств шаманов и духовидцев, общающихся по ходу своей деятельности с древнескандинавскими божествами. Все кёнинги, метафоры, аллюзии, Ангрбода, Лаувейя, Хель, Фенрир, Ёрмунганд - все оттуда, ибо более полного источника по данной теме мне отыскать не удалось. 
Автор: Marita~
Название: Колдунья из Железного Леса
Фандом: скандинавская мифология
Персонажи: Локи/Ангрбода
Жанр: romance, angst
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: о том, как Локи магии обучался
читать дальше
Змеи.
Холодно-серые, чешуисто-гладкие тела – скользили, текли, извивались, гибкими водопадными струями лаская лоно и грудь, тугими кольцами цепей сжимая запястья и бедра, на шее, в ногах, блестяще-влажным клубком по земляному полу – бесчисленное множество змей. Ядом лоснящиеся жала, глаза, осколками янтаря, изгрызенного морской водою – точно стремительно-приливная волна, змеи захлестывали, скрывали с головой, от выдоха до вдоха, пенными каплями чешуек на высохших губах, медвяно-желтой, ядовитою росой, истаивающей на коже быстрее, чем водная морось в прибрежном галечнике.
Ярнвид*, унизанное стальными шипами сердце Ётунхейма, сердце, полное дикой, беспокойною кровью, хищный, сумрачно-еловый, пахнущий железом и страхом – словно разбуженный зверь, дышал за порогом ее хижины, зеленовато-синими всполохами болотных огней пульсировал сквозь незадернутые окна, изогнутыми кинжалами волчьих когтей скребся снаружи о костяные стены, сопел по-медвежьи, высвистывал птичьими, пронзительно-скрипучими голосами, манил, магичил, зазывал – новых и новых тварей, что мутно-серым потоком лились через распахнутую дверь. Змеи – тяжелые морские буруны, змеи – шторма и приливы, она тонула, сдерживая вдох, падала на дно, дубовой ладьей, опрокинутой бурей, погружалась в рассыпчато-желтый песок, и буро-зеленые водоросли качались над ней, как змеи, изготовившиеся к прыжку, и едкой горечью жгла губы соленая морская вода, и бледно-белые раковины сияли перламутровыми боками, точно белесовато-мутные глаза линяющей змеи…
– … Оковы Мира, Иор*, Вечноменяющийся, – она вскинула ладонь, змеино повела пальцами, очерчивая вкруг лица многоголовую руну. – Пусть завершится то, что было начато, и пусть начнется то, что станет завершением, жизнь – за смерть, и смерть за жизнь достойною платой… – и огромный, белотелый змей, свернувшийся на груди ее, качнулся, словно бы согласительно кивая, раздвоенным жалом языка прошелся по щеке, оставляя на коже влажновато-липкие следы.
– … Иор-веревочное кольцо, Иор-ни конца, ни начала… – змей рос, раздувался, точно дымный столб над кровлей в ненастную погоду, жег не мигая в упор зелеными, малахитовыми глазами, и каплями медвяной росы яд золотился на кончиках кинжально-острых клыков его, и пасть, распахнутая бездонной пещерой, грозила поглотить ее, и хижину, и многозмеиное море вокруг. Она едва успела свести пальцы в оборотничью Уруз*, руну лесных охотников, руну Госпожи Волчьего Клана, как змей зашипел, и бросился вперед, и темная пасть его заслонила солнце и звезды, и бледными лунами зажглись в непроглядной ночи чудовищные клыки его, и, теряя опору, она рухнула вниз, в бесконечно глубокое ничто…
… и распахнула глаза на лесной поляне.
Солнце клонилось в закат, и красно-багровым, закатным огнем пылали над поляной косматые островершинные ели, и темно-густые, как волчья шерсть, бродили по траве на длинных ходулях-ногах предзакатные тени, и ветер, звонким охотничьим рогом, трубил, продираясь сквозь силками сплетенные ветви, и в воздухе пахло сумерками и дождем.
– Клацк… хру-ум… – сплошная еловая стена вкруг поляны хрустела, поддаваясь, ломаясь, осколками свежеобгрызенных костей сыпались на траву скручено-изломанные ветки – он шел, учуяв запах добычи, черный, как сама ночь, высокий, как горы Нидфьёлль, Хозяин Железного Леса, свирепейший из сыновей его, и, пискнув испуганной мышью, она метнулась в сторону, прочь из ловушки-западни.
– Шва-арк… – пропахав землю когтистой пятерней, серо-черная, обхватом в два еловых ствола, щетинистой шерстью обросшая лапа тотчас преградила дорогу, толкнув в плечо, играючи швырнула на траву. – Гр-р…р-рр…
… Цепь натянулась, подрагивая и звеня, и, запрокинув к небу косматую голову, зверь завыл, потерянно и жалко, огромный, словно могильный курган, бесформенно-темный, и пена, окрашенная красным, тяжелыми как снег хлопьями валилась с жемчужных клыков его, и красно-рубиновым светом сияли в сгущавшихся сумерках глаза под густо-мохнатыми веками, и, потирая ушибленное плечо, она поднялась на ноги, смахнула с подола шерсть, терпко пахнущую лесом и псиной.
– Конец наших страхов, Пожиратель любви, Ждущий всех у последних врат… – острые, точно густой частокол, ели-часовые на границе меж лесом и травой качнулись, стряхивая с вершин припозднившиеся звезды, и месяц, наточенным волчьим когтем, всплыл над чернеющей поляной, и сумрачно-серые тени, точно звери, изготовившиеся к прыжку, смотрели на нее из-за каждого пня, и земля под ногами ее дрогнула, расступаясь, зияюще-черной, как жадная волчья пасть, бездонно-глубокою ямой, и длинными языками корней оплетая лодыжки, с чавканьем потянула в себя. – Сильнейшая из всех скорбей мира, Безжалостный, Кровавозубый…
… Эар*, трупно-серого цвета, руна могилы и смерти, холодными пятнами гнили проступала сквозь кости ее, и толстые личинки червей копошились в ее глазницах, и где-то там, над пластами глины и камней, грызлись друг с дружкою волки, растаскивая на куски ее плоть, лакали взахлеб, как новорожденные щенки молоко, парную, теплую кровь ее, а потом появилась Она, в длинном черном плаще от горла до пят, точно озеро, полное тьмы, и протянула ей руку, и сказала: «Пойдем».
И бледная кожа Ее опаляла испепеляющим жаром, и холоднее всех ледников Нифльхейма, смотрели глаза Ее, Гиннунгагап*, колодцы бездонной черноты, и ослепительно-белым венцом стальных, остроточеных лезвий, сияла на голове Ее царственная корона, Она спросила: «Что тебя так страшит?», Она сказала: «Принеси мне в дар свои страхи», Владычица Мертвых, Королева Хельхейма, Неумолимая Стражница Душ.
– Настанет час, и наши страхи вырвутся на свободу, поглотят солнце и луну, последним погребальным костром зажгут Иггдрасиль, и свет его будет виден во всех Девяти Мирах, – она замолчала, теряясь на мгновение пред хищно ощерившейся улыбкой Королевой, но Королева кивнула: «Продолжай», и трупные черви белесовато-серых волос вились у висков Ее, и гнилью смердело Ее дыхание, и голос Ее отдавался в густой тишине, точно раскатистое пещерное эхо, – … во всех Девяти Мирах, и не один из них не избегнет разрушения. Хозяйки Веретена, норны-паучихи, плетут, не останавливаясь, нити нашего вирда*, Урд прядет, Верданди ткет, Скульд перерезает, и тот, с кем будет сплетена моя нить, завязана тремя крепчайшими узлами, тот, кто станет погибелью этого мира…
– Нет нужды думать об этом сейчас, – медленно, точно разжевывая во рту влажные земляные комья, произнесла Королева, и жухлые цветы в волосах Ее шуршали высушенными шкурками змей, и белые, как кость, клыки Ее были по-волчьи остры, порывом промозглого ветра, гиблыми туманами хельхеймских озер веяло от слов Ее, Хозяйки Последнего Дома, Хель Красно-Черной… – Придет время – и судьба сама постучится в твои двери, и ты узнаешь ее – в любой маске, под любым обличьем. А теперь – прочь.
«Прочь», – выдохнула Она, и кожа Ее, бледно-гнойного цвета, словно обваренная кипящей водою, за доли мгновенья зажглась красно-алыми бутонами незаживающих язв, клочьями пошла с тела Ее, обнажая розовато-влажное мясо, мясо сходило с костей, кости с сухим, глиняным треском крошились, точно сгнившие от болезней и старости зубы, Королева обращалась в прах, едким дымом погребальных костров уходила в сумеречно-серое небо. Дым ел глаза, густой паутиной забивая ноздри и гортань, она закашлялась, замахала руками, сплевывая густую, тягуче-горькую слюну, рванулась прочь, сквозь неподвижно-вязкий воздух, как муха, влипшая в прозрачную древесную смолу…
… и солнце обожгло веки золотыми, пронзительно-колкими лучами. Словно румяное яблоко, оно каталось в окне – рыжее, сочно-наливное, свет полз по стенам и потолку, дожирая остатки ночных теней, клоками изорванной паутины тьма расползалась по дальним углам до следующей ночи, и Ак*, руна молнии, дубовый посох Жрицы Волчьего Клана над изголовьем ее, светилась алмазным и алым, точно железо, раскаленное в горне докрасна.
– Сегодня ночью ты видела странные сны, Ангрбода, – она коснулась пальцами щеки, словно стирая с лица невидимые пятна сажи. – То, что прорицала первому среди асов воскресшая вёльва, должно быть, уже недалеко…
– Ближе, чем ты думаешь, о, всеискусная в сейде!
… Его улыбка была подобна остроточеному ножу, лукавством плавились его изумрудно-сияющие глаза, он весь – огненно-рыжий, в красной, как свежепролитая кровь, дорожной рубахе, с потертой позолотою на плаще – казался вестником самой Суль, осколком солнца, неосторожно оброненным на землю. Облокотившись о дверную притолоку, он стоял на пороге, стоял и бесстыдно смотрел на нее, полуприкрытую одеждой, спросонья разметавшуюся на волчьих шкурах широкого спального ложа, и не отвел глаза в ответ ее недоуменно-просительному взгляду.
– Мое имя – Локи, сын Лаувейи, Госпожи Лиственного Острова, и от нее я узнал о тебе, Ангрбода, искуснейшей из ётунхеймских магичек, что, ходят слухи, не брезгует брать себе учеников…
… Нос, острый, как ястребиный клюв, худые, торчащие скулы – ей вспомнилась его мать, жена ётуна Фарбаути, с волосами, рыжими, точно лисиный мех, маленькая, тощая, незаметная рядом с гигантом-мужем, она провела в Ярнвиде три зимы, потом ушла, унося в раздавшемся чреве еще не рожденного сына, и Фарбаути сказал: «Погас огонь моего очага», и Турс*-руна, ядом истекающий шип, язвила сердце его, отравленным жалом горечи и тоски с каждой зимою вонзаясь все глубже и глубже…
– Зачем же ты не пришел к своему отцу, сын Лаувейи? Его мастерство сейдмана* ничуть не слабей моего, и кровное родство не позволило бы ему дать отказ в ученичестве!
… Веснушки, огненно-золотые на снежно-белой коже его, точно крапинки солнца, искры из-под ног златоупряжных коней Суль Светоносной – говорят, его мать была ванских кровей, слишком чистая для темной, истинно рёккской* магии Железного Леса, и Ярнвид не принял ее, исторг из себя, как пораженное болезнью тело исторгает и воду, и пищу...
– Боюсь, что для отца своего я был бы лишь источником горьких воспоминаний и острых сожалений о несбывшемся, – точно солнечно-алые крылья, плащ бился, горел за плечами его, солнечно-рыжим огнем опаляли его пышные, женски длинные волосы, карминово-алые губы на бледном лице пылали свеженанесенною раной. Приблизившись к ложу ее, он встал на колени, паучье длинными пальцами зарылся в косматый мех распластанных шкур. – И потому я пришел к тебе, Госпожа Волчьего Клана, искусством своим сравнимая с лучшими из ётунхеймских делателей чар…
– В искусстве говорить комплименты тебе тоже не откажешь, но знай – я требую от учеников прежде всего беспрекословного послушания… до тех пор, пока в знаниях своих они не сравняются со мною, – она сделала знак, и гибкими языками пламени он перетек к ней на ложе, красноволосый, кровавогубый, в одеждах, красных, как восходящее солнце, огненно-жарким плащом укрыл колени и бедра, и Кеназ*, золотом сиявшая фибула на плече, жарко слепила глаза, когда, нависнув над нею, он распустил шнуровку на тонко-осиной талии, когда проник в нее, горячий, твердый, как камень между углей очага, когда входил в нее снова и снова, до боли, до наслаждения, острого, как ожог…
– У тебя слишком ясные глаза для рёкка. Справишься ли ты? – кончиком ногтя, острым, как сточенный волчий коготь, она царапнула по бледно-нежной щеке, в пушистой тени длинных, рыжевато-светлых ресниц. Глаза – зелеными лесными озерами с растревоженной водою, росой блестящие изумрудные луга под ясно-утренним солнцем… Сын Лаувейи, сокровище, что пуще жизни берегла, прятала от недоброго, единственное, обожаемое дитя – зачем отпустила, мать, зачем позволила вернуться туда, где не было места тебе самой?
– Странно так говорить о том, кого породило семя Фарбаути, могущественнейшего из рёккских колдунов, – вспыхнув на миг коварно-золотым, сияюще-изумрудные глаза его потускнели, покрылись мутью, точно стоячая болотная вода, – поверь, во мне достаточно рёккского, Ангрбода, чтоб справиться с любыми испытаниями, что даст мне Железный Лес. Не сломает, не искорежит – а лишь подскажет дорогу к себе, понять позволит – что есть я, и что есть мое предназначение. Веришь ли мне?
И ей верилось ему.
***
Эар, руна могилы, мясницкой стойкой для туш разлапилась на дубовом стволе, угольно-черная, в рыже-бурых корках запекшейся крови, раскинула руки-ветви у подножия шаманского шеста, и пахло от нее – чем-то гнилостно-сладким, и серо-зеленые мухи роились над ней, и бледной, щербатой улыбкой скалилась ей с неба луна, обглоданный лошадиный череп.
– Ангрбода, я…
– Раскрась ее заново, – как требует ритуал, она протянула нож рукоятью вперед, чуть сжала в ладонях – и теплым, влажно-алым от крови ее, сын Лаувейи принял клинок за рукоять; точно пытая на прочность, прохладными, лунно-белыми пальцами скользнул по зубчато-острым краям, смеясь тому, как с легкостью расходится кожа, как соком перезрелой вишни кровь падает из неглубоких порезов, мешаясь с ее, темною и рёккски густою. – Жизнь прерывается смертью, а смерть порождает новую жизнь, умри для прошлого, чтоб будущее стало доступно тебе…
Широкой, полной до краев молочною чашей луна висела над пиками елей, парной, сияюще-белый, свет лился сквозь щербатые края, причудливо-ломанной тенью рёккских рун ложился в дорожную пыль. Алое в серебряно-белом, кровь и молоко, металл, раскаленный докрасна, что окунают чан с водою, дабы остудить жар – прямой, тонкий, как обоюдоострый клинок, в одеждах цвета луны и серебра, сын Лаувейи склонился к подножию шеста, изрезанными в кровь пальцами нанизываясь на оленерогую Эар.
… Эар, кровь, холодно-лунное сияние. Месяц рождается и умирает, олени сбрасывают рога в талые послезимние сугробы, давая место новым росткам, хрупким, как первовесенние почки, жизнь прорастает в смерти, смерть кормится жизнью, Эар радуется с шаманского шеста, красная, как разверстая рана. Сон, смерть, неотвратимость...
– Достаточно, Локи, – круглая, как колесо, тугой, обтянутый кожей бубен в руках шамана, луна плыла над млечно-холодными звездами, сияющая, ясно-звонкая, она тянула к луне ладони, исчерченные красным, и мягкий, успокоительно-белый, свет тек в нее сквозь кончики пальцев, и, сбросив одежды, она кружилась, в запутавшемся в волосах венке из лунных лучей, и где-то над елями все била и била в бубен невидимая рука, и лес откликался ей черными, вороньими криками. – Не видишь разве – Эар смеется, и губы ее красны от крови, кровь брызжет на землю, кровь льется через край!
Земля с разбегу толкнулась в грудь, серая, как пепел погребальных кострищ, луною выбеленные травинки защекотали кожу, серебряные, красные, черные – луны плыли перед глазами, наслаиваясь друг на дружку, серебряно-красно-черные молоточки звенели в ушах – где-то там глубоко, в недрах земли, альвы-искусники ковали новый месяц, стальными заклепками ладили острые рога, месяц рвался из рук, блестящий, гладкобокий, шипел, точно неснятое молоко…
– Ангрбода! – худое, острое, как молодой месяц, лицо склонилось над ней, прохладно-лунными пальцами сын Лаувейи гладил ее по щеке, и кожа его пахла кровью, землей и каленым железом кузниц. Холод, молчание, серебро. Она перехватила его запястье, жесткое, как кость, холодное, точно стальное острие, не опасаясь изрезаться, притянула к губам.
– Обратной дороги… уже не будет. Эар попробовала тебя на вкус, – и красная, как занимающийся день, Эар щерилась им с дубового шеста, и изжелта-бледная, словно взбитое масло, луна таяла в кадушке небес, холодными каплями звезд стекая за черновершинные ели, и хрустким, румянобоким караваем из недр огненной печи, над Ярнвидом вставало рыжее, пылающее солнце.
И не было дороги назад.
***
Уруз, распахнутая волчья пасть, от неба до земли – непроглядно-белесой пеленою, точно дыхание зверя в зимнем морозном воздухе, точно льдинками стынущий пар на морде его. Снег – белый, как несточенные волчьи резцы – колючими, злыми укусами в щеки и шею, к теплой, кровью пульсирующей артерии, пометить, прогрызть, напиться сладко-красного… ар-рр…
– … не стой на месте – замерзнешь, – тяжелой, косматою рукавицей она сжала его плечо, худое, костистое, даже под слоем одежды; сын Лаувейи поднял глаза – прозрачно-светлые, как у новородившегося волчонка.
…Уруз – ярость и сила, Уруз – оскаленные в бешенстве клыки, волки мчат по заснеженной равнине, кинжальные росчерки когтей на снегу, поземка, юркая, как хвост, несется следом, вьюжно-белым танцует по звонко-скрипучему насту.
Голод, азарт, добыча.
– Тише, Ангрбода. Я почти не слышу их, – он сдернул с головы шапку, и ветер, обрадовано взвыв, холодными крючьями когтей впился в красно-рыжие кудри, взлохматил, растрепал, ушатом воды в дотлевающий костер – обсыпал серебряно-белым; запрокинув лицо в мутно-серое небо, сын Лаувейи замер, вслушиваясь чутко, по-волчьи. – Они рядом… и в то же время далеко.
– Глупый. Так ты их никогда не настигнешь! – воздух резал гортань острыми, ледяными клыками, она закашлялась, пряча рот в рукавице. Тяжелым, багрово-алым, Уруз билась под кожей свежетатуированною меткой, пульсировала ноющей болью, точно невскрытый нарыв, жаркая, как головня, безжалостная, как наточенный меч, Уруз – руна жестокости и испытаний. – Для начала… позволь им… услышать тебя.
… И у метели есть уши – звериные, настороженно-чуткие – слышать скрип унт по морозному насту, хриплое, кашлем лающее дыхание заплутавших, их бледно-исчезающие голоса, их кровь, стынущую в венах рекою, скованной панцирем льда, метель смеется – беззвучным, снежинками рассыпающимся смехом, в снегу, подо льдом, в белесой мутью затянутом небе… Ее позови – и услышишь тоже.
– Волк, вырвавшийся на свободу, рок, ждущий каждого у последних врат… – присев на корточки, кончиком ножа сын Лаувейи царапал на снегу углобокую рогатину Ур, острые косульи рога.
… Morsugr*, голодный месяц, мороз вслед за оттепелью, кора на деревьях звонкая, как лед. По щиколотку проваливаясь в коркой стынущий наст, косули бредут сквозь холодно-бледную равнину, кроваво-теплым тянущие следы цепочкой ложатся за ними, острыми мордами к земле, волки крадутся по следу, прозрачными, ледяными ручьями стекает в снег голодно-нетерпеливая слюна. Они уже близко.
– … бесшумнее кошачьих шагов, тише, чем рыбье дыхание, крепче медвежьих жил… – Уруз обнажала клыки, волчьей, белозубою пастью скалилась из-под снега, рычала придушенно, точно скованный цепью пес, тянула, манила, звала – Уруз, разрушенье и смерть, Уруз, борьба до последнего… – прочнее, чем корни гор, горше птичьей слюны, длиннее, чем бороды женщин…
И они ответили.
Это скорее напоминало внезапную, стремительную атаку – снег, в мгновение ока окрасившийся густо-красным, метелью нарастающий вой. Хватаясь тонкими, враз побелевшими пальцами за горло, сын Лаувейи медленно опустился на землю, и плащ на спине его взметнулся бордовыми, глубоко-острыми надрезами, точно невидимый кто-то полосовал его наточенными ножами когтей… точно волк наконец-то вырвался на свободу.
Битва, испытание, боль.
– Они здесь! Сражайся! Покажи, что ты стоишь против них! – и ветер бил в лицо колючими горстями снежинок, с ног опрокидывал, запутывал, слепил, и Ур стучала в грудь огненно-красным, от мощи ее, казалось, хрустели ребра, и сердце, кровью исходящий комок, вспугнутою птицей рвалось из груди, она была беспомощна, скована, цепями привязана к жертвенному камню-алтарю, и Уруз, зазубренный нож, неумолимо простирался над нею, и воя по-волчьи, с лицами, скрытыми маской, жрецы в одеждах цвета огня и крови обступали алтарь… и серый, косматый, желтоглазый, волк прянул из-за плеча ее, грудью принимая обоюдоострую Ур.
И бой закончился.
– Я… дрался, и меня едва не одолели, – растерянный, оглушенный, сын Лаувейи поднимался на ноги, ощупывая бережно кровью набухающий плащ. – Это было… слишком сильно, даже для…
– … даже для сына Фарбаути, – закончила она, подавая ему ладонь. – Но как видишь, тебе удалось-таки укротить… своего Зверя.
– Скорей, потуже затянуть цепь на упрямой волчьей шее, – он засмеялся ей тихим, рассыпчато-снежным смехом, кончиками пальцев смахнул с уголков рта темные капельки крови. – И вирд свидетель, Ангрбода – это был полезный урок!
Метель стихала, укрощенная, присмиревшая, пушистым волчьим хвостом мела перед ними дорогу, и ранние звезды над головою сияли, точно бесчисленные волчьи глаза, небесная стая ждала, затаившись, своего часа…
… и терпению их не было предела.
***
Иор, змей о пяти головах, бледно-зыбкою тенью мерцал сквозь литой, хрустальнобокий сосуд, плыл, утопая в прозрачно-золотистом, ленточно-длинным хвостом бил янтарную пену. Иор, спирали и кольца, вода бурлила, пузырчатыми ягодными гроздьями вскипая через края, с тихим змеиным шипеньем Иор погружался на дно.
Яд, магия, безграничность.
– Пей, если не устрашишься, – сияюще-перламутровые брызги на коже – сотнями ласкающих жал, Иор истекал ядовитыми соками, как перезревший на дереве плод, сорвать, поднести к губам, вкусить ароматно-терпкой отравы… Осколком нифльхеймских ледников, колкой, острогранною льдинкой, кубок плавился, хрустально-золотистою влагой тек в ладонях ее, едва не скользнул из рук, точно извивающийся веревкою угорь, когда холодными, как змеиный живот, бледно-тонкими пальцами сын Лаувейи стиснул ее запястье, когда ласкающими друг друга змеями их руки сплелись над бурлящим пеною зельем, когда с первым, судорожно-торопливым глотком, отрава вошла в него…
… и где-то там, посреди океана, Великий Змей заворочал боками, точно снимая с себя тесную, давящую плоть старую кожу.
Иор, море, перерождение.
Словно яйцо, распираемое изнутри, скорлупа шла мелкими трещинами, отжившей свое оболочкой ссыпалась с живота и коленей. Иор, мельнично-острые жернова, размалывающие прежнюю плоть, Иор – колесо возрождения и смерти, царапая ногтями земляной пол, сын Лаувейи корчился у ног ее, точно теряющая шкуру змея, и красно-рыжие кудри его были мокры от пота.
– Да, во мне и вправду достаточно рёккского, – сухой, как чешуинки, слетающие с кожи, голос его показался ей непривычно тонким и тихим. – Смотри, Ангрбода!
… Нежная, как молодая кора ивового деревца, веснушчато-бледная кожа, губы – красные, как вишни вечноцветущих ванахеймских садов… нет, рёккского в нем не было и в половину, и сотой доли темных, проклятых кровей потомков Бергельмира и Бёльторна*. Слишком ясные глаза. Слишком невинные помыслы. Слишком…
– Находишь меня в женском обличье не менее привлекательным, чем в мужском? – отбросив на спину огненно-рыжие пряди, он поднялся с колен, гибкий, как танцовщица, и рыжий плащ покрывалом по полу стелился за ним, и изумрудно-ясным, невыносимо светлым огнем горели его глаза, и пальцы его извивающимися змеями скользнули по ее бедру, и, раня ладонь о точенобокую Кеназ, она рванула завязки на рубахе его, обнажая нежно-белые груди, острые, точно холмы благословенного Ванахейма.
Двуликий. Пересмешник. Лукавец. Мужчина в женском своем естестве и женщина – в мужском…
… Иор, змей с серебристой чешуей, с кожей холодною, как морская волна, сжимал ее в давящих кольцах-объятьях, и влажные жала языков его, лаская, скользили по телу, и море вышло из берегов, безжалостной приливной волною накрыло Ярнвид, и Ётунхейм, и все Девять Миров, и солнце, пламенно-жгучий шар, растворилось в волнах крупицами соли, соленой, обжигающей влагой коснулось губ, огнем опаляющим вошло в ее ждущее лоно…
– Ты сводишь с ума в любом обличье, – щекою прильнув к худому, угловато-острому плечу, она пыталась восстановить дыхание, и пальцы ее купались в огненно-рыжих волнах распущенных волос, и женственно-мягкие, припухшие губы под губами ее горчили морскою солью, сын Лаувейи смотрел на нее, и отступающее море плескалось в глазах изумрудно-зеленого цвета. – Уже сейчас твоим способностям могли бы позавидовать сильнейшие из магов… что же станет, когда ты войдешь в полную силу?
… Рёкк – сумерки, тьма, непроглядная ночь, луна и солнце, с хрустом ломающиеся в волчьих зубах, рёкк – черные тени на жухлой траве, бледный дым, ползущий с могильных курганов, рёкк – бурлящий котлом Мировой Океан, вода, разрывающая в клочья сушу, гибкие, как змеиный хвост, зелено-серые плети волн, с маху впивающиеся в кору Иггдрасиля…
Рагнар-рёк – сумерки богов. Иор, Эар, Уруз.
– Мать рассказывала мне – когда-то мы были могущественнейшими во всех Девяти Мирах, пока потомки Бора и Бестлы* обманом и подлостью не присвоили себе власть, – вкрадчивый, точно шуршание змей по речному песку, ядом по капле сочащийся голос, зеленым прищуром из-под ресниц – взгляд, тяжелый, неподвижный, змеиный. Он вдруг показался ей старше – ее самой, Фарбаути, Железного Леса… древний-предревний рёкк, родившийся на истоке времен, в морозно-стылом дыхании Спящего*, непостижимое рассудку создание, чьими силами будет разрушено то, что великим трудом создавалось долгие века… – Но придет время – и отнятое вернется к нам, по законному праву, и в этот день ты встанешь со мною, Ангрбода, ты и твои сородичи – плечом к плечу, в сияющих боевых доспехах, на белой, как ногти мертвецов, палубе Нагльфара*, под черными хельхеймскими парусами…
…Черные, как вороньи крылья, смоляно-вязкие волны лизали округло-гладкие бока драккара, белого, как ногти мертвецов, еще не изъеденные тленом, волны шумели в ушах, накатывали, грозно рокочущие, дальние, тенью под сонно тяжелеющими веками, и Змей, сияя стальными пластинами чешуи, ворочался в волнах, грозя расплескать океан, и Иор гремучими якорными цепями тянул его ко дну, Иор – якорь о пяти головах, Иор – перемены, что наступят нескоро…
Зарывшись лицом в тепло-рыжие волосы, мягкие, точно лисиный мех, девичье нежные, змеино-длинные косы, она спала, и сны о грядущих переменах не беспокоили ее этой ночью.
***
– Локи!
Стройный, как молодая ива, с глазами цвета первовесенних, едва распустившихся листков, он обернулся на пороге хижины, и красным, драконово-жарким огнем взметнулся за плечами его дорожный плащ, и Кеназ, острая, как стрела, пылала под сердцем его, слепила солнечно-огневыми лучами.
… Вирдом сплетенные в единую нить – три лета, три зимы, три прочно-крученых узелка на долгую-предолгую память – их нити застыли на ткацком станке, в паучье проворных пальцах прядильщицы Урд, и Верданди, улыбаясь, качала головой, и нити в ладонях ее пахли яблоками и кровью, холодным мрамором асгардских крепостных стен и золото-янтарным ожерельем, нагретым женскою кожей, и каменно-жесткими гранями мерцали из темноты ножницы Скульд, черные от едко-змеиного яда, и Урд повела челноком, распутывая нить, и Верданди пела за работой, и Скульд разомкнула губы и сказала: «Пора».
– Иди, и пусть свершится то, чему назначено быть, – Ак-руна, крепко-дубовый ствол, молнией выжженный до сердцевины, обуглено-черною тенью корчился со стены, и красно-рубиновой короной горело над ним предзакатное солнце, и, пачкая ладони в красном и черном, она простерла руки над головой в благословляющем жесте. – Да сохранит тебя вирд!
И Кеназ, сведенные в схватке боевые мечи, огнем и золотом пылала сквозь красно-алое зарево, до слез, до рези в глазах, и гибкий, как деревце-первогодок, сияюще-рыжий, клинок, закаленный огнем, магией и водой, сын Лаувейи вскинул ладонь, прощаясь, и воздух искрил от улыбок его, и солнечными кострами Биврёста в сумрачно-черных зрачках его вспыхивали и угасали миры.
_________________________________________________________________________________
* Ярнвид – Железный Лес, сосредоточие всего самого темного и колдовского, что есть в Ётунхейме
* Иор – руна изменчивости, непредсказуемости, перемен, посвящена змею Ёрмунганду, младшему сыну (или дочери, ибо оно двуполо) Локи и Ангрбоды
* Уруз, Ур – руна агрессии, битвы, отваги, выносливости и умения приспосабливаться к изменяющимся условиям. Посвящена волку Фенриру, сыну Локи и Ангрбоды
* Эар – руна могилы, олицетворяет собой постепенные, но неотвратимые перемены. Своими очертаниями напоминает стойку, на которой мясники разделывают туши животных. Посвящена Хель, богине смерти, дочери Локи и Ангрбоды
* Гиннунгагап – бездонный колодец в царстве Хель, с водою, черной, как ночь
* Вирд – рок, судьба
* Ак – руна дуба, самого крепкого дерева, олицетворяет стойкость перед лицом испытаний. Посвящена Ангрбоде, воительнице, охотнице и колдунье
* Турс – руна, формой напоминающая шип, служит олицетворением темной ётунской магии
* Сейдман – колдун, владеющий искусством сейда (прорицания, оборотничества, исцеляющей и вредоносной магии)
* Рёкки – могущественнейшие из ётунов, объекты поклонения
* Кеназ – руна огня, олицетворяет собою стремление к знаниям, а также огонь энтузиазма и вдохновения. Является одной из рун бога Локи
* Morsugr – «сосущий жир» в переводе с древнескандинавского, в современном календаре соответствует периоду с 20 декабря по 20 января
* Бергельмир – внук великана Имира, Бёльторн – сын Бергельмира, прародители всех ётунов
* Бор – сын Бури, прародителя асов. Бестла – жена Бора, мать Одина, Вили и Ве, виновных в смерти великана Имира
* Спящий – великан Имир, первосущество, возникшее из ожившего камня, был огромен и беспомощен, все время проводил во сне
* Нагльфар – корабль, сделанный из ногтей мертвецов, на котором Локи и его армия двинутся к месту последней битвы
Автор: Marita~
Название: Колдунья из Железного Леса
Фандом: скандинавская мифология
Персонажи: Локи/Ангрбода
Жанр: romance, angst
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: о том, как Локи магии обучался
читать дальше
В том лесу белесоватые стволы
Выступали неожиданно из мглы.
Из земли за корнем корень выходил,
Точно руки обитателей могил.
Под покровом ярко-огненной листвы
Великаны жили, карлики и львы,
И следы в песке видали рыбаки
Шестипалой человеческой руки.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Может быть, тот лес - душа твоя,
Может быть, тот лес - любовь моя,
Или, может быть, когда умрем,
Мы в тот лес направимся вдвоем.
(Н. Гумилев, «Лес»)
Выступали неожиданно из мглы.
Из земли за корнем корень выходил,
Точно руки обитателей могил.
Под покровом ярко-огненной листвы
Великаны жили, карлики и львы,
И следы в песке видали рыбаки
Шестипалой человеческой руки.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Может быть, тот лес - душа твоя,
Может быть, тот лес - любовь моя,
Или, может быть, когда умрем,
Мы в тот лес направимся вдвоем.
(Н. Гумилев, «Лес»)
Змеи.
Холодно-серые, чешуисто-гладкие тела – скользили, текли, извивались, гибкими водопадными струями лаская лоно и грудь, тугими кольцами цепей сжимая запястья и бедра, на шее, в ногах, блестяще-влажным клубком по земляному полу – бесчисленное множество змей. Ядом лоснящиеся жала, глаза, осколками янтаря, изгрызенного морской водою – точно стремительно-приливная волна, змеи захлестывали, скрывали с головой, от выдоха до вдоха, пенными каплями чешуек на высохших губах, медвяно-желтой, ядовитою росой, истаивающей на коже быстрее, чем водная морось в прибрежном галечнике.
Ярнвид*, унизанное стальными шипами сердце Ётунхейма, сердце, полное дикой, беспокойною кровью, хищный, сумрачно-еловый, пахнущий железом и страхом – словно разбуженный зверь, дышал за порогом ее хижины, зеленовато-синими всполохами болотных огней пульсировал сквозь незадернутые окна, изогнутыми кинжалами волчьих когтей скребся снаружи о костяные стены, сопел по-медвежьи, высвистывал птичьими, пронзительно-скрипучими голосами, манил, магичил, зазывал – новых и новых тварей, что мутно-серым потоком лились через распахнутую дверь. Змеи – тяжелые морские буруны, змеи – шторма и приливы, она тонула, сдерживая вдох, падала на дно, дубовой ладьей, опрокинутой бурей, погружалась в рассыпчато-желтый песок, и буро-зеленые водоросли качались над ней, как змеи, изготовившиеся к прыжку, и едкой горечью жгла губы соленая морская вода, и бледно-белые раковины сияли перламутровыми боками, точно белесовато-мутные глаза линяющей змеи…
– … Оковы Мира, Иор*, Вечноменяющийся, – она вскинула ладонь, змеино повела пальцами, очерчивая вкруг лица многоголовую руну. – Пусть завершится то, что было начато, и пусть начнется то, что станет завершением, жизнь – за смерть, и смерть за жизнь достойною платой… – и огромный, белотелый змей, свернувшийся на груди ее, качнулся, словно бы согласительно кивая, раздвоенным жалом языка прошелся по щеке, оставляя на коже влажновато-липкие следы.
– … Иор-веревочное кольцо, Иор-ни конца, ни начала… – змей рос, раздувался, точно дымный столб над кровлей в ненастную погоду, жег не мигая в упор зелеными, малахитовыми глазами, и каплями медвяной росы яд золотился на кончиках кинжально-острых клыков его, и пасть, распахнутая бездонной пещерой, грозила поглотить ее, и хижину, и многозмеиное море вокруг. Она едва успела свести пальцы в оборотничью Уруз*, руну лесных охотников, руну Госпожи Волчьего Клана, как змей зашипел, и бросился вперед, и темная пасть его заслонила солнце и звезды, и бледными лунами зажглись в непроглядной ночи чудовищные клыки его, и, теряя опору, она рухнула вниз, в бесконечно глубокое ничто…
… и распахнула глаза на лесной поляне.
Солнце клонилось в закат, и красно-багровым, закатным огнем пылали над поляной косматые островершинные ели, и темно-густые, как волчья шерсть, бродили по траве на длинных ходулях-ногах предзакатные тени, и ветер, звонким охотничьим рогом, трубил, продираясь сквозь силками сплетенные ветви, и в воздухе пахло сумерками и дождем.
– Клацк… хру-ум… – сплошная еловая стена вкруг поляны хрустела, поддаваясь, ломаясь, осколками свежеобгрызенных костей сыпались на траву скручено-изломанные ветки – он шел, учуяв запах добычи, черный, как сама ночь, высокий, как горы Нидфьёлль, Хозяин Железного Леса, свирепейший из сыновей его, и, пискнув испуганной мышью, она метнулась в сторону, прочь из ловушки-западни.
– Шва-арк… – пропахав землю когтистой пятерней, серо-черная, обхватом в два еловых ствола, щетинистой шерстью обросшая лапа тотчас преградила дорогу, толкнув в плечо, играючи швырнула на траву. – Гр-р…р-рр…
… Цепь натянулась, подрагивая и звеня, и, запрокинув к небу косматую голову, зверь завыл, потерянно и жалко, огромный, словно могильный курган, бесформенно-темный, и пена, окрашенная красным, тяжелыми как снег хлопьями валилась с жемчужных клыков его, и красно-рубиновым светом сияли в сгущавшихся сумерках глаза под густо-мохнатыми веками, и, потирая ушибленное плечо, она поднялась на ноги, смахнула с подола шерсть, терпко пахнущую лесом и псиной.
– Конец наших страхов, Пожиратель любви, Ждущий всех у последних врат… – острые, точно густой частокол, ели-часовые на границе меж лесом и травой качнулись, стряхивая с вершин припозднившиеся звезды, и месяц, наточенным волчьим когтем, всплыл над чернеющей поляной, и сумрачно-серые тени, точно звери, изготовившиеся к прыжку, смотрели на нее из-за каждого пня, и земля под ногами ее дрогнула, расступаясь, зияюще-черной, как жадная волчья пасть, бездонно-глубокою ямой, и длинными языками корней оплетая лодыжки, с чавканьем потянула в себя. – Сильнейшая из всех скорбей мира, Безжалостный, Кровавозубый…
… Эар*, трупно-серого цвета, руна могилы и смерти, холодными пятнами гнили проступала сквозь кости ее, и толстые личинки червей копошились в ее глазницах, и где-то там, над пластами глины и камней, грызлись друг с дружкою волки, растаскивая на куски ее плоть, лакали взахлеб, как новорожденные щенки молоко, парную, теплую кровь ее, а потом появилась Она, в длинном черном плаще от горла до пят, точно озеро, полное тьмы, и протянула ей руку, и сказала: «Пойдем».
И бледная кожа Ее опаляла испепеляющим жаром, и холоднее всех ледников Нифльхейма, смотрели глаза Ее, Гиннунгагап*, колодцы бездонной черноты, и ослепительно-белым венцом стальных, остроточеных лезвий, сияла на голове Ее царственная корона, Она спросила: «Что тебя так страшит?», Она сказала: «Принеси мне в дар свои страхи», Владычица Мертвых, Королева Хельхейма, Неумолимая Стражница Душ.
– Настанет час, и наши страхи вырвутся на свободу, поглотят солнце и луну, последним погребальным костром зажгут Иггдрасиль, и свет его будет виден во всех Девяти Мирах, – она замолчала, теряясь на мгновение пред хищно ощерившейся улыбкой Королевой, но Королева кивнула: «Продолжай», и трупные черви белесовато-серых волос вились у висков Ее, и гнилью смердело Ее дыхание, и голос Ее отдавался в густой тишине, точно раскатистое пещерное эхо, – … во всех Девяти Мирах, и не один из них не избегнет разрушения. Хозяйки Веретена, норны-паучихи, плетут, не останавливаясь, нити нашего вирда*, Урд прядет, Верданди ткет, Скульд перерезает, и тот, с кем будет сплетена моя нить, завязана тремя крепчайшими узлами, тот, кто станет погибелью этого мира…
– Нет нужды думать об этом сейчас, – медленно, точно разжевывая во рту влажные земляные комья, произнесла Королева, и жухлые цветы в волосах Ее шуршали высушенными шкурками змей, и белые, как кость, клыки Ее были по-волчьи остры, порывом промозглого ветра, гиблыми туманами хельхеймских озер веяло от слов Ее, Хозяйки Последнего Дома, Хель Красно-Черной… – Придет время – и судьба сама постучится в твои двери, и ты узнаешь ее – в любой маске, под любым обличьем. А теперь – прочь.
«Прочь», – выдохнула Она, и кожа Ее, бледно-гнойного цвета, словно обваренная кипящей водою, за доли мгновенья зажглась красно-алыми бутонами незаживающих язв, клочьями пошла с тела Ее, обнажая розовато-влажное мясо, мясо сходило с костей, кости с сухим, глиняным треском крошились, точно сгнившие от болезней и старости зубы, Королева обращалась в прах, едким дымом погребальных костров уходила в сумеречно-серое небо. Дым ел глаза, густой паутиной забивая ноздри и гортань, она закашлялась, замахала руками, сплевывая густую, тягуче-горькую слюну, рванулась прочь, сквозь неподвижно-вязкий воздух, как муха, влипшая в прозрачную древесную смолу…
… и солнце обожгло веки золотыми, пронзительно-колкими лучами. Словно румяное яблоко, оно каталось в окне – рыжее, сочно-наливное, свет полз по стенам и потолку, дожирая остатки ночных теней, клоками изорванной паутины тьма расползалась по дальним углам до следующей ночи, и Ак*, руна молнии, дубовый посох Жрицы Волчьего Клана над изголовьем ее, светилась алмазным и алым, точно железо, раскаленное в горне докрасна.
– Сегодня ночью ты видела странные сны, Ангрбода, – она коснулась пальцами щеки, словно стирая с лица невидимые пятна сажи. – То, что прорицала первому среди асов воскресшая вёльва, должно быть, уже недалеко…
– Ближе, чем ты думаешь, о, всеискусная в сейде!
… Его улыбка была подобна остроточеному ножу, лукавством плавились его изумрудно-сияющие глаза, он весь – огненно-рыжий, в красной, как свежепролитая кровь, дорожной рубахе, с потертой позолотою на плаще – казался вестником самой Суль, осколком солнца, неосторожно оброненным на землю. Облокотившись о дверную притолоку, он стоял на пороге, стоял и бесстыдно смотрел на нее, полуприкрытую одеждой, спросонья разметавшуюся на волчьих шкурах широкого спального ложа, и не отвел глаза в ответ ее недоуменно-просительному взгляду.
– Мое имя – Локи, сын Лаувейи, Госпожи Лиственного Острова, и от нее я узнал о тебе, Ангрбода, искуснейшей из ётунхеймских магичек, что, ходят слухи, не брезгует брать себе учеников…
… Нос, острый, как ястребиный клюв, худые, торчащие скулы – ей вспомнилась его мать, жена ётуна Фарбаути, с волосами, рыжими, точно лисиный мех, маленькая, тощая, незаметная рядом с гигантом-мужем, она провела в Ярнвиде три зимы, потом ушла, унося в раздавшемся чреве еще не рожденного сына, и Фарбаути сказал: «Погас огонь моего очага», и Турс*-руна, ядом истекающий шип, язвила сердце его, отравленным жалом горечи и тоски с каждой зимою вонзаясь все глубже и глубже…
– Зачем же ты не пришел к своему отцу, сын Лаувейи? Его мастерство сейдмана* ничуть не слабей моего, и кровное родство не позволило бы ему дать отказ в ученичестве!
… Веснушки, огненно-золотые на снежно-белой коже его, точно крапинки солнца, искры из-под ног златоупряжных коней Суль Светоносной – говорят, его мать была ванских кровей, слишком чистая для темной, истинно рёккской* магии Железного Леса, и Ярнвид не принял ее, исторг из себя, как пораженное болезнью тело исторгает и воду, и пищу...
– Боюсь, что для отца своего я был бы лишь источником горьких воспоминаний и острых сожалений о несбывшемся, – точно солнечно-алые крылья, плащ бился, горел за плечами его, солнечно-рыжим огнем опаляли его пышные, женски длинные волосы, карминово-алые губы на бледном лице пылали свеженанесенною раной. Приблизившись к ложу ее, он встал на колени, паучье длинными пальцами зарылся в косматый мех распластанных шкур. – И потому я пришел к тебе, Госпожа Волчьего Клана, искусством своим сравнимая с лучшими из ётунхеймских делателей чар…
– В искусстве говорить комплименты тебе тоже не откажешь, но знай – я требую от учеников прежде всего беспрекословного послушания… до тех пор, пока в знаниях своих они не сравняются со мною, – она сделала знак, и гибкими языками пламени он перетек к ней на ложе, красноволосый, кровавогубый, в одеждах, красных, как восходящее солнце, огненно-жарким плащом укрыл колени и бедра, и Кеназ*, золотом сиявшая фибула на плече, жарко слепила глаза, когда, нависнув над нею, он распустил шнуровку на тонко-осиной талии, когда проник в нее, горячий, твердый, как камень между углей очага, когда входил в нее снова и снова, до боли, до наслаждения, острого, как ожог…
– У тебя слишком ясные глаза для рёкка. Справишься ли ты? – кончиком ногтя, острым, как сточенный волчий коготь, она царапнула по бледно-нежной щеке, в пушистой тени длинных, рыжевато-светлых ресниц. Глаза – зелеными лесными озерами с растревоженной водою, росой блестящие изумрудные луга под ясно-утренним солнцем… Сын Лаувейи, сокровище, что пуще жизни берегла, прятала от недоброго, единственное, обожаемое дитя – зачем отпустила, мать, зачем позволила вернуться туда, где не было места тебе самой?
– Странно так говорить о том, кого породило семя Фарбаути, могущественнейшего из рёккских колдунов, – вспыхнув на миг коварно-золотым, сияюще-изумрудные глаза его потускнели, покрылись мутью, точно стоячая болотная вода, – поверь, во мне достаточно рёккского, Ангрбода, чтоб справиться с любыми испытаниями, что даст мне Железный Лес. Не сломает, не искорежит – а лишь подскажет дорогу к себе, понять позволит – что есть я, и что есть мое предназначение. Веришь ли мне?
И ей верилось ему.
***
Эар, руна могилы, мясницкой стойкой для туш разлапилась на дубовом стволе, угольно-черная, в рыже-бурых корках запекшейся крови, раскинула руки-ветви у подножия шаманского шеста, и пахло от нее – чем-то гнилостно-сладким, и серо-зеленые мухи роились над ней, и бледной, щербатой улыбкой скалилась ей с неба луна, обглоданный лошадиный череп.
– Ангрбода, я…
– Раскрась ее заново, – как требует ритуал, она протянула нож рукоятью вперед, чуть сжала в ладонях – и теплым, влажно-алым от крови ее, сын Лаувейи принял клинок за рукоять; точно пытая на прочность, прохладными, лунно-белыми пальцами скользнул по зубчато-острым краям, смеясь тому, как с легкостью расходится кожа, как соком перезрелой вишни кровь падает из неглубоких порезов, мешаясь с ее, темною и рёккски густою. – Жизнь прерывается смертью, а смерть порождает новую жизнь, умри для прошлого, чтоб будущее стало доступно тебе…
Широкой, полной до краев молочною чашей луна висела над пиками елей, парной, сияюще-белый, свет лился сквозь щербатые края, причудливо-ломанной тенью рёккских рун ложился в дорожную пыль. Алое в серебряно-белом, кровь и молоко, металл, раскаленный докрасна, что окунают чан с водою, дабы остудить жар – прямой, тонкий, как обоюдоострый клинок, в одеждах цвета луны и серебра, сын Лаувейи склонился к подножию шеста, изрезанными в кровь пальцами нанизываясь на оленерогую Эар.
… Эар, кровь, холодно-лунное сияние. Месяц рождается и умирает, олени сбрасывают рога в талые послезимние сугробы, давая место новым росткам, хрупким, как первовесенние почки, жизнь прорастает в смерти, смерть кормится жизнью, Эар радуется с шаманского шеста, красная, как разверстая рана. Сон, смерть, неотвратимость...
– Достаточно, Локи, – круглая, как колесо, тугой, обтянутый кожей бубен в руках шамана, луна плыла над млечно-холодными звездами, сияющая, ясно-звонкая, она тянула к луне ладони, исчерченные красным, и мягкий, успокоительно-белый, свет тек в нее сквозь кончики пальцев, и, сбросив одежды, она кружилась, в запутавшемся в волосах венке из лунных лучей, и где-то над елями все била и била в бубен невидимая рука, и лес откликался ей черными, вороньими криками. – Не видишь разве – Эар смеется, и губы ее красны от крови, кровь брызжет на землю, кровь льется через край!
Земля с разбегу толкнулась в грудь, серая, как пепел погребальных кострищ, луною выбеленные травинки защекотали кожу, серебряные, красные, черные – луны плыли перед глазами, наслаиваясь друг на дружку, серебряно-красно-черные молоточки звенели в ушах – где-то там глубоко, в недрах земли, альвы-искусники ковали новый месяц, стальными заклепками ладили острые рога, месяц рвался из рук, блестящий, гладкобокий, шипел, точно неснятое молоко…
– Ангрбода! – худое, острое, как молодой месяц, лицо склонилось над ней, прохладно-лунными пальцами сын Лаувейи гладил ее по щеке, и кожа его пахла кровью, землей и каленым железом кузниц. Холод, молчание, серебро. Она перехватила его запястье, жесткое, как кость, холодное, точно стальное острие, не опасаясь изрезаться, притянула к губам.
– Обратной дороги… уже не будет. Эар попробовала тебя на вкус, – и красная, как занимающийся день, Эар щерилась им с дубового шеста, и изжелта-бледная, словно взбитое масло, луна таяла в кадушке небес, холодными каплями звезд стекая за черновершинные ели, и хрустким, румянобоким караваем из недр огненной печи, над Ярнвидом вставало рыжее, пылающее солнце.
И не было дороги назад.
***
Уруз, распахнутая волчья пасть, от неба до земли – непроглядно-белесой пеленою, точно дыхание зверя в зимнем морозном воздухе, точно льдинками стынущий пар на морде его. Снег – белый, как несточенные волчьи резцы – колючими, злыми укусами в щеки и шею, к теплой, кровью пульсирующей артерии, пометить, прогрызть, напиться сладко-красного… ар-рр…
– … не стой на месте – замерзнешь, – тяжелой, косматою рукавицей она сжала его плечо, худое, костистое, даже под слоем одежды; сын Лаувейи поднял глаза – прозрачно-светлые, как у новородившегося волчонка.
…Уруз – ярость и сила, Уруз – оскаленные в бешенстве клыки, волки мчат по заснеженной равнине, кинжальные росчерки когтей на снегу, поземка, юркая, как хвост, несется следом, вьюжно-белым танцует по звонко-скрипучему насту.
Голод, азарт, добыча.
– Тише, Ангрбода. Я почти не слышу их, – он сдернул с головы шапку, и ветер, обрадовано взвыв, холодными крючьями когтей впился в красно-рыжие кудри, взлохматил, растрепал, ушатом воды в дотлевающий костер – обсыпал серебряно-белым; запрокинув лицо в мутно-серое небо, сын Лаувейи замер, вслушиваясь чутко, по-волчьи. – Они рядом… и в то же время далеко.
– Глупый. Так ты их никогда не настигнешь! – воздух резал гортань острыми, ледяными клыками, она закашлялась, пряча рот в рукавице. Тяжелым, багрово-алым, Уруз билась под кожей свежетатуированною меткой, пульсировала ноющей болью, точно невскрытый нарыв, жаркая, как головня, безжалостная, как наточенный меч, Уруз – руна жестокости и испытаний. – Для начала… позволь им… услышать тебя.
… И у метели есть уши – звериные, настороженно-чуткие – слышать скрип унт по морозному насту, хриплое, кашлем лающее дыхание заплутавших, их бледно-исчезающие голоса, их кровь, стынущую в венах рекою, скованной панцирем льда, метель смеется – беззвучным, снежинками рассыпающимся смехом, в снегу, подо льдом, в белесой мутью затянутом небе… Ее позови – и услышишь тоже.
– Волк, вырвавшийся на свободу, рок, ждущий каждого у последних врат… – присев на корточки, кончиком ножа сын Лаувейи царапал на снегу углобокую рогатину Ур, острые косульи рога.
… Morsugr*, голодный месяц, мороз вслед за оттепелью, кора на деревьях звонкая, как лед. По щиколотку проваливаясь в коркой стынущий наст, косули бредут сквозь холодно-бледную равнину, кроваво-теплым тянущие следы цепочкой ложатся за ними, острыми мордами к земле, волки крадутся по следу, прозрачными, ледяными ручьями стекает в снег голодно-нетерпеливая слюна. Они уже близко.
– … бесшумнее кошачьих шагов, тише, чем рыбье дыхание, крепче медвежьих жил… – Уруз обнажала клыки, волчьей, белозубою пастью скалилась из-под снега, рычала придушенно, точно скованный цепью пес, тянула, манила, звала – Уруз, разрушенье и смерть, Уруз, борьба до последнего… – прочнее, чем корни гор, горше птичьей слюны, длиннее, чем бороды женщин…
И они ответили.
Это скорее напоминало внезапную, стремительную атаку – снег, в мгновение ока окрасившийся густо-красным, метелью нарастающий вой. Хватаясь тонкими, враз побелевшими пальцами за горло, сын Лаувейи медленно опустился на землю, и плащ на спине его взметнулся бордовыми, глубоко-острыми надрезами, точно невидимый кто-то полосовал его наточенными ножами когтей… точно волк наконец-то вырвался на свободу.
Битва, испытание, боль.
– Они здесь! Сражайся! Покажи, что ты стоишь против них! – и ветер бил в лицо колючими горстями снежинок, с ног опрокидывал, запутывал, слепил, и Ур стучала в грудь огненно-красным, от мощи ее, казалось, хрустели ребра, и сердце, кровью исходящий комок, вспугнутою птицей рвалось из груди, она была беспомощна, скована, цепями привязана к жертвенному камню-алтарю, и Уруз, зазубренный нож, неумолимо простирался над нею, и воя по-волчьи, с лицами, скрытыми маской, жрецы в одеждах цвета огня и крови обступали алтарь… и серый, косматый, желтоглазый, волк прянул из-за плеча ее, грудью принимая обоюдоострую Ур.
И бой закончился.
– Я… дрался, и меня едва не одолели, – растерянный, оглушенный, сын Лаувейи поднимался на ноги, ощупывая бережно кровью набухающий плащ. – Это было… слишком сильно, даже для…
– … даже для сына Фарбаути, – закончила она, подавая ему ладонь. – Но как видишь, тебе удалось-таки укротить… своего Зверя.
– Скорей, потуже затянуть цепь на упрямой волчьей шее, – он засмеялся ей тихим, рассыпчато-снежным смехом, кончиками пальцев смахнул с уголков рта темные капельки крови. – И вирд свидетель, Ангрбода – это был полезный урок!
Метель стихала, укрощенная, присмиревшая, пушистым волчьим хвостом мела перед ними дорогу, и ранние звезды над головою сияли, точно бесчисленные волчьи глаза, небесная стая ждала, затаившись, своего часа…
… и терпению их не было предела.
***
Иор, змей о пяти головах, бледно-зыбкою тенью мерцал сквозь литой, хрустальнобокий сосуд, плыл, утопая в прозрачно-золотистом, ленточно-длинным хвостом бил янтарную пену. Иор, спирали и кольца, вода бурлила, пузырчатыми ягодными гроздьями вскипая через края, с тихим змеиным шипеньем Иор погружался на дно.
Яд, магия, безграничность.
– Пей, если не устрашишься, – сияюще-перламутровые брызги на коже – сотнями ласкающих жал, Иор истекал ядовитыми соками, как перезревший на дереве плод, сорвать, поднести к губам, вкусить ароматно-терпкой отравы… Осколком нифльхеймских ледников, колкой, острогранною льдинкой, кубок плавился, хрустально-золотистою влагой тек в ладонях ее, едва не скользнул из рук, точно извивающийся веревкою угорь, когда холодными, как змеиный живот, бледно-тонкими пальцами сын Лаувейи стиснул ее запястье, когда ласкающими друг друга змеями их руки сплелись над бурлящим пеною зельем, когда с первым, судорожно-торопливым глотком, отрава вошла в него…
… и где-то там, посреди океана, Великий Змей заворочал боками, точно снимая с себя тесную, давящую плоть старую кожу.
Иор, море, перерождение.
Словно яйцо, распираемое изнутри, скорлупа шла мелкими трещинами, отжившей свое оболочкой ссыпалась с живота и коленей. Иор, мельнично-острые жернова, размалывающие прежнюю плоть, Иор – колесо возрождения и смерти, царапая ногтями земляной пол, сын Лаувейи корчился у ног ее, точно теряющая шкуру змея, и красно-рыжие кудри его были мокры от пота.
– Да, во мне и вправду достаточно рёккского, – сухой, как чешуинки, слетающие с кожи, голос его показался ей непривычно тонким и тихим. – Смотри, Ангрбода!
… Нежная, как молодая кора ивового деревца, веснушчато-бледная кожа, губы – красные, как вишни вечноцветущих ванахеймских садов… нет, рёккского в нем не было и в половину, и сотой доли темных, проклятых кровей потомков Бергельмира и Бёльторна*. Слишком ясные глаза. Слишком невинные помыслы. Слишком…
– Находишь меня в женском обличье не менее привлекательным, чем в мужском? – отбросив на спину огненно-рыжие пряди, он поднялся с колен, гибкий, как танцовщица, и рыжий плащ покрывалом по полу стелился за ним, и изумрудно-ясным, невыносимо светлым огнем горели его глаза, и пальцы его извивающимися змеями скользнули по ее бедру, и, раня ладонь о точенобокую Кеназ, она рванула завязки на рубахе его, обнажая нежно-белые груди, острые, точно холмы благословенного Ванахейма.
Двуликий. Пересмешник. Лукавец. Мужчина в женском своем естестве и женщина – в мужском…
… Иор, змей с серебристой чешуей, с кожей холодною, как морская волна, сжимал ее в давящих кольцах-объятьях, и влажные жала языков его, лаская, скользили по телу, и море вышло из берегов, безжалостной приливной волною накрыло Ярнвид, и Ётунхейм, и все Девять Миров, и солнце, пламенно-жгучий шар, растворилось в волнах крупицами соли, соленой, обжигающей влагой коснулось губ, огнем опаляющим вошло в ее ждущее лоно…
– Ты сводишь с ума в любом обличье, – щекою прильнув к худому, угловато-острому плечу, она пыталась восстановить дыхание, и пальцы ее купались в огненно-рыжих волнах распущенных волос, и женственно-мягкие, припухшие губы под губами ее горчили морскою солью, сын Лаувейи смотрел на нее, и отступающее море плескалось в глазах изумрудно-зеленого цвета. – Уже сейчас твоим способностям могли бы позавидовать сильнейшие из магов… что же станет, когда ты войдешь в полную силу?
… Рёкк – сумерки, тьма, непроглядная ночь, луна и солнце, с хрустом ломающиеся в волчьих зубах, рёкк – черные тени на жухлой траве, бледный дым, ползущий с могильных курганов, рёкк – бурлящий котлом Мировой Океан, вода, разрывающая в клочья сушу, гибкие, как змеиный хвост, зелено-серые плети волн, с маху впивающиеся в кору Иггдрасиля…
Рагнар-рёк – сумерки богов. Иор, Эар, Уруз.
– Мать рассказывала мне – когда-то мы были могущественнейшими во всех Девяти Мирах, пока потомки Бора и Бестлы* обманом и подлостью не присвоили себе власть, – вкрадчивый, точно шуршание змей по речному песку, ядом по капле сочащийся голос, зеленым прищуром из-под ресниц – взгляд, тяжелый, неподвижный, змеиный. Он вдруг показался ей старше – ее самой, Фарбаути, Железного Леса… древний-предревний рёкк, родившийся на истоке времен, в морозно-стылом дыхании Спящего*, непостижимое рассудку создание, чьими силами будет разрушено то, что великим трудом создавалось долгие века… – Но придет время – и отнятое вернется к нам, по законному праву, и в этот день ты встанешь со мною, Ангрбода, ты и твои сородичи – плечом к плечу, в сияющих боевых доспехах, на белой, как ногти мертвецов, палубе Нагльфара*, под черными хельхеймскими парусами…
…Черные, как вороньи крылья, смоляно-вязкие волны лизали округло-гладкие бока драккара, белого, как ногти мертвецов, еще не изъеденные тленом, волны шумели в ушах, накатывали, грозно рокочущие, дальние, тенью под сонно тяжелеющими веками, и Змей, сияя стальными пластинами чешуи, ворочался в волнах, грозя расплескать океан, и Иор гремучими якорными цепями тянул его ко дну, Иор – якорь о пяти головах, Иор – перемены, что наступят нескоро…
Зарывшись лицом в тепло-рыжие волосы, мягкие, точно лисиный мех, девичье нежные, змеино-длинные косы, она спала, и сны о грядущих переменах не беспокоили ее этой ночью.
***
– Локи!
Стройный, как молодая ива, с глазами цвета первовесенних, едва распустившихся листков, он обернулся на пороге хижины, и красным, драконово-жарким огнем взметнулся за плечами его дорожный плащ, и Кеназ, острая, как стрела, пылала под сердцем его, слепила солнечно-огневыми лучами.
… Вирдом сплетенные в единую нить – три лета, три зимы, три прочно-крученых узелка на долгую-предолгую память – их нити застыли на ткацком станке, в паучье проворных пальцах прядильщицы Урд, и Верданди, улыбаясь, качала головой, и нити в ладонях ее пахли яблоками и кровью, холодным мрамором асгардских крепостных стен и золото-янтарным ожерельем, нагретым женскою кожей, и каменно-жесткими гранями мерцали из темноты ножницы Скульд, черные от едко-змеиного яда, и Урд повела челноком, распутывая нить, и Верданди пела за работой, и Скульд разомкнула губы и сказала: «Пора».
– Иди, и пусть свершится то, чему назначено быть, – Ак-руна, крепко-дубовый ствол, молнией выжженный до сердцевины, обуглено-черною тенью корчился со стены, и красно-рубиновой короной горело над ним предзакатное солнце, и, пачкая ладони в красном и черном, она простерла руки над головой в благословляющем жесте. – Да сохранит тебя вирд!
И Кеназ, сведенные в схватке боевые мечи, огнем и золотом пылала сквозь красно-алое зарево, до слез, до рези в глазах, и гибкий, как деревце-первогодок, сияюще-рыжий, клинок, закаленный огнем, магией и водой, сын Лаувейи вскинул ладонь, прощаясь, и воздух искрил от улыбок его, и солнечными кострами Биврёста в сумрачно-черных зрачках его вспыхивали и угасали миры.
_________________________________________________________________________________
* Ярнвид – Железный Лес, сосредоточие всего самого темного и колдовского, что есть в Ётунхейме
* Иор – руна изменчивости, непредсказуемости, перемен, посвящена змею Ёрмунганду, младшему сыну (или дочери, ибо оно двуполо) Локи и Ангрбоды
* Уруз, Ур – руна агрессии, битвы, отваги, выносливости и умения приспосабливаться к изменяющимся условиям. Посвящена волку Фенриру, сыну Локи и Ангрбоды
* Эар – руна могилы, олицетворяет собой постепенные, но неотвратимые перемены. Своими очертаниями напоминает стойку, на которой мясники разделывают туши животных. Посвящена Хель, богине смерти, дочери Локи и Ангрбоды
* Гиннунгагап – бездонный колодец в царстве Хель, с водою, черной, как ночь
* Вирд – рок, судьба
* Ак – руна дуба, самого крепкого дерева, олицетворяет стойкость перед лицом испытаний. Посвящена Ангрбоде, воительнице, охотнице и колдунье
* Турс – руна, формой напоминающая шип, служит олицетворением темной ётунской магии
* Сейдман – колдун, владеющий искусством сейда (прорицания, оборотничества, исцеляющей и вредоносной магии)
* Рёкки – могущественнейшие из ётунов, объекты поклонения
* Кеназ – руна огня, олицетворяет собою стремление к знаниям, а также огонь энтузиазма и вдохновения. Является одной из рун бога Локи
* Morsugr – «сосущий жир» в переводе с древнескандинавского, в современном календаре соответствует периоду с 20 декабря по 20 января
* Бергельмир – внук великана Имира, Бёльторн – сын Бергельмира, прародители всех ётунов
* Бор – сын Бури, прародителя асов. Бестла – жена Бора, мать Одина, Вили и Ве, виновных в смерти великана Имира
* Спящий – великан Имир, первосущество, возникшее из ожившего камня, был огромен и беспомощен, все время проводил во сне
* Нагльфар – корабль, сделанный из ногтей мертвецов, на котором Локи и его армия двинутся к месту последней битвы
@темы: творчество, фанфикшн, Локи, мифы и легенды
-
-
27.06.2012 в 11:47-
-
27.06.2012 в 12:15-
-
29.06.2012 в 19:32-
-
29.06.2012 в 20:04franny*, завсегда пожалуйста!
-
-
06.09.2012 в 22:53Листала страницы сообщества и обнаружила этот чудесный фанфик. Не поверишь, так хорошо стало ). Как же мне нравится Локи в твоих рассказах!
-
-
07.09.2012 в 00:38